ЧТО БЫ Я НИ ДЕЛАЛ, КОЛИЧЕСТВО ДОБРА В МИРЕ ДОЛЖНО УВЕЛИЧИВАТЬСЯ

ЧТО БЫ Я НИ ДЕЛАЛ, КОЛИЧЕСТВО ДОБРА В МИРЕ ДОЛЖНО УВЕЛИЧИВАТЬСЯ

Главная \ Современная проза \ Вадим Руденко \ Вадька-соло

Вадим Руденко

Вадька-соло

«Ты думаешь, что для тебя тут имеется два мира, два пути.
Но есть лишь один. Единственный доступный для тебя мир
— это мир людей и этот мир ты не можешь покинуть по своему желанию.
Ты — человек. Тебе показали мир счастья, где нет разницы между предметами,
потому, что там некому спрашивать о различиях.
Кроме одного единственного нет никакого другого мира для нас.
«Мы — люди и должны следовать миру людей…»
«Знаешь ли ты что-нибудь об окружающем тебя мире?
Ощущаешь ли ты мир вокруг себя?»

Карлос Кастанеда
«Отдельная реальность»

На раскаленном песке берега тропического моря стоял саксофонист и играл песню жизни и смерти. И в ней было все: агония еще не умерших людей успешно идущих к своему концу, а блюзовые ноты напоминали о бесполезности этого глупого пути. Тайны безграничной вселенной перебивались весельем безудержных кабаков. Легкий флирт, переходящий во всепожирающую страсть любви, тоска разлуки и радость встреч, головокружение победы и горечь разочарования. Отрешенное лицо музыканта говорило о том, что он давно уже не здесь. Он умчался по млечному пути, выстроив свои мосты звуками безудержного саксофона. Поэтому, вьющаяся вокруг музыканта смерть, никак не могла забрать его тело, которое, как бы еще было здесь и казалось досягаемым.

Допивая очередной бокал спиртного, я поймал себя на том, что с большим интересом рассматриваю молодого парнишку в военной форме, который сидел за соседним столиком между мной и стойкой бара. Что-то мне показалось в нем очень странным.

— Это Вадька-соло, — заставил меня вздрогнуть человек незаметно подсевший рядом.

— Почему «соло»?

— Не знаю, отпив глоток пива, ответил тот. — Его все так называют, часто его здесь вижу. Вообще-то он музыкант, говорят очень талантливый и вроде бы ни одна песня не обходиться без его соло. Другие говорят, что дирижер их военного оркестра все время кричит: «Вадька! Соло!». Но еще никому не удавалось с ним поговорить. Не разговорчивый он. И кстати ты не первый так долго и пристально его рассматриваешь. Что-то в нем есть такое...

— Я схожу за выпивкой, — решил я избавиться от соседа. Заодно, двигаясь к стойке бара, я решил пройти мимо военного, что бы получше его рассмотреть.

— Почему ты так много пьешь? — остановил меня музыкант, когда я поравнялся с его столиком. — Скоро утро, все давно разошлись.

Ни чего себе неразговорчивый, подумал я, но ничего не ответил.

— Садись, — пригласил он меня, — расскажи, что с тобой стряслось.

— Я с женой поссорился, нагрубил ей и убежал, — не в силах больше сдерживать своих проблем, я вдруг решил ему все выложить. Так хотелось совета, а этот военный чем-то внушал доверие. — Долго бродил по ночному городу, а потом зашел сюда. Решил напиться. Но печаль, зараза, не топится в хмелю. Как мне теперь помирится с Диной, она такая прелесть, а я, дурак, из-за какой-то мелочи так накричал на нее. Не прав я был, очень глупо поступил. Простит ли она меня когда-нибудь, поймет ли? Как мне вернутся к ней?

Тут словно в тон моему настроению из динамиков поплыла песня:

...Нам музыканты вновь споют
Ту песню про любовь, которой слезы льют.
Они нас вновь вернут, весь зал заворожив,
Назад на пять минут, часы остановив.
Горят от фонарей слезинки на глазах,
Как будто чародей зажег росу в цветах.
Танцуем мы с тобой, быть может, в этот раз
Последний танец свой, не поднимая глаз.
Вокруг веселый смех, а нам решать, как быть...

Услышав песню, мы оба замолчали. Не смотря на свое гадкое настроение, я все же, рассматривал музыканта и поразился безупречной чистоте и аккуратности его формы. Как будто в этом мире не существовало ни грязи, ни пыли, а метал на лирках и пуговицах не может ни тускнеть, ни царапаться и, материя, ни мнется и не выцветает. На меня повеяло чем-то неземным.

— Сколько вы женаты? — Наконец прервал тишину военный.

— Скоро два месяца.

— Да. И что ж ты думал, никто не ссорится, особенно в первое время? Подбери два камня на дороге и приложи их друг к другу. Они плотно не прижмутся. А потри их, стукни пару раз, отшлифуй один под другой и они станут, как одно целое. Ссоры — это та же шлифовка, как правило, после них люди становятся ближе и роднее, надо просто научится терпеть и уметь прощать. Ты вот уже понял свою неправоту, а ей там думаешь легко, когда она не знает где ты и что с тобой? Пошел бы ты помирился.

— Так все просто? — буквально протрезвел я от появившейся надежды.

— Ну не все.

— А ты, наверное, хорошо знаешь женщин?

— Я их вообще не знаю, он меня к ним ревнует. — Тут я заметил, что у музыканта на коленях лежит золотистый саксофон. — Стоит мне, — продолжал военный — полюбить кого-нибудь, так он начинает издеваться.

— В каком смысле?

— В прямом. Если хочешь хорошо играть нельзя давать себе поблажек и терять время на ухаживания. Пальцы деревенеют, губы расслабляются, может, даже душа черствеет.

Мне почему-то вспомнились песня: «Пусть тебя, как девушку нагую, до утра ласкает твой скрипач».

— Ты знаешь, — как бы прочитав мои мысли, отозвался военный, — это действительно так. — Он прижал к себе инструмент словно любимую. — Посмотри, какая гармония, — музыкант провел по клапанам, — какая грация, — его рука скользнула по изгибам корпуса, как по женской талии, — сколько в нем нежности и тепла.

— Ты весь в музыке.

— Это моя жизнь. Только что мне с этого? Я просто тупею. Никогда бы не подумал, что буду играть в военном оркестре. А вот пришлось... — Видя мое любопытство, он продолжал, улыбнувшись. — Женщины погубили... И еще... кое-что.

Тут музыкант задумался, видимо что-то вспомнив. Я боялся пошевелиться или заговорить. Было видно, что я задел его за живое.

— Я был подающим надежды молодым музыкантом, — в задумчивости заговорил военный, медленно поднимая голову. — В восьмом классе я сильно влюбился. Я потерял самого себя и творил сплошные глупости, не зная как быть к этой девушке ближе. Я узнал, что она учится в музыкальной школе и поступил туда же. А девчонка в том году, оказывается, заканчивала эту школу. Отношения наши так и не сложились, но музыка меня захватила и я увлекся. Я был уже не ребенок, и мне было стыдно играть хуже других. Я стал тянуться за другими учениками, за-нимался день и ночь. И вот пришел таки тот день, когда я заиграл. Педагоги умилялись. Я быстро шел в гору, попал в лучший джаз-оркестр нашего города, срывал аплодисменты на фестивалях, готовился к съемкам в кино. И вот, закончив школу, сдал документы в консерваторию. Уверенности было — хоть отбавляй. Перед экзаменом у меня на коленях сидела абитуриентка. Когда меня вызывали, я целовался с ней и думал совсем не об экзамене. Я был молод и наивен. Все мы в молодости считаем себя кем-то из немногих, верим в свою исключительность. У каждого своя судьба, и, каждый считает именно себя исполнителем главной роли в этой пьесе под названием «Жизнь». Именно с ним должны происходить самые главные события и именно вокруг него разворачивается сюжет действия и именно ему одному сопутствует удача. А ведь был большой конкурс. На эстрадное всегда большой конкурс. Все мои конкуренты играли примитивные детские песенки, а я взял очень сложную пьесу высокого уровня, чтобы показать технику, мастерство игры. А надо было сыграть что угодно, главное чтобы без ошибок. Конечно, детские песенки были сыграны «на ура». Я посмеивался над своими соперниками. И, когда вошел в зал, обдал приемную комиссию отборным джазом. Причем я только что оторвался от девочки и думал о том, какие спелые у нее губы и о том, что вечером она придет ко мне «послушать музыку», разумеется, до утра. Так что местами я заковырялся, сбился. Расслабился, одним словом. Но не это главное. Все равно, то, что я сыграл, было на уровне выпускника. Главное что там был конкурс знаний. Оказалось, что ни меня, ни моих родственников никто не знает. А у остальных были влиятельные родители со связями. Вот так. Вообще-то, в этой жизни постоянно приходиться доказывать, что ты не лишний. Только чуть зазеваешься и, уже кто-то другой занял твое место. Короче, меня отсеяли. Это был приговор. Когда я услышал его, то готов был рухнуть без чувств. Даже ласки и поддержка моей новой подруги были мне безразличны. Когда она говори-ла мне что-то о любви, я ответил ей только то, что Адольф Сакс был мудрым человеком, ибо, изобретя саксофон, он приложил к нему удавку, на которой всегда можно повесится. Почему я тогда не повесился? Не помню, как тогда я попал домой. У меня была припасена бутылка водки, чтобы обмыть с друзьями свое поступление. В тот вечер я выпил ее в одиночку. А еще я нашел у себя в кармане странную папиросу. Видимо я стрельнул ее у соседа наркомана, когда шел домой. Короче, эту дурь я тоже выкурил. А когда пришел в себя еще долго не мог понять, где явь, где сон.

А приснилось мне вот что: Представь себе залитый солнцем пейзаж. Голубое, прозрачное море. Белый чистый песок. Ослепительное солнце и выцветшее небо, сливающееся с морем. На берегу лежит человек в белом смокинге. Это я, но вижу себя со стороны.

И вот прихожу я в себя. В ушах звенит оглушительная тишина, море еле дышит, в воздухё ни ветерка. Какое-то райское ощущение. Осматриваюсь по сторонам, пытаюсь понять, как я сюда попал. Вдруг слышу где-то вдали обрывки музыки. Силюсь понять, откуда она звучит. Вскакиваю на ноги, смотрю во все стороны. А музыка звучит из ниоткуда, но постепенно она приближается и становится громче, обрывки сливаются во фразы, и начинает вырисовываться тема. Я начинаю различать на горизонте движущиеся вдоль берега точки. Музыка звучит оттуда. Я бегу навстречу. Боже, какая жара. Метров через триста я спотыкаюсь и падаю. Поднимаясь и отплевывая песок, вижу, что споткнулся о саксофон. Выдергиваю его из песка и, отряхивая, бегу дальше. Постепенно ко мне приходит ощущение, что я полностью постиг тему, которую играют музыканты, но чувствую, что им чего-то не хватает, какая-то в музыке едва уловимая пустота. Останавливаюсь. Навстречу мне движется толпа рослых и сильных негров. На их обнаженных, прикрытых только набедренными повязками, телах переливаются солнечные блики, под кожей перекатываются внушительные мускулы. Негры танцуют. У каждого в руках музы-кальный инструмент. Их — человек двадцать. Меня захватывает звучание множества трещоток, тамбуринов, тамтамов, бонгов, мариданг и прочего. Какой ритм, какой бешеный ритм! Какой железный и бешеный, точный ритм. Я дую в найденный саксофон длинную ноту приветствия. В ответ слышу зычное улюлюканье негров. Их музыка обретает второе дыхание... О, этот блуждающий контрабас, это неудержимое банджо, плетущий свои орнаменты кларнет, визжащая гитара, гнусавая труба. А ударные, ударные… Я чувствую, как музыка впитывается в меня через все поры. Сердце, как метроном, бьется в строго заданном темпе, мышцы наливаются живительной энергией. Такое ощущение, что их накачивают, как колеса автомобиля. Снизу вверх и обратно, вместе с пассажами кларнета, бегают приятные мурашки.

Я постиг тему.

Расстояние между мной и неграми сокращается. Я стою на месте. Негры, пританцовывая, движутся ко мне. Какие у них веселые лица и совершенные тела. Их улыбки обнажают ослепительные зубы, они сияют так же, как солнце в этот жаркий тропический день.

Я постиг Тему.

Не в силах больше сопротивляться своим чувствам и эмоциям, начинаю играть. Негры приняли мою импровизацию. До них осталось метров пятьдесят. В конце каждого квадрата они что-то кричат хором. Ритм настолько четкий, что сбиться невозможно, к тому же...

Я постиг ТЕМУ.

Это бешеная тема. В ней все: суета нашей мирской жизни (блюзовые ноты напоминают о ее бесполезности); быстрый темп — это агония человечества, знающего, что жизнь, а, тем более, молодость — коротка. Все пройдет, уйдут силы, здоровье, придет старость, а затем и смерть. Спеши жить и веселиться, пока на это есть силы и возможности. Здесь веселье безудержных кабаков и тайны безграничной вселенной; глубокая, всепожирающая страсть любви и легкий флирт, тоска разлуки и радость встреч, головокружение победы и горечь разочарования. Лютая ненависть и жуткая жалость, несусветная наглость и запуганная стеснительность.

Я ПОСТИГ ТЕМУ!

У нее может быть много названий, но я назвал бы ее «жизнь».

Вадим Руденко, Вадька-соло, Вадим Руденко

Негры подошли почти вплотную. Теперь я слышу, что в конце каждого квадрата они кричат «VITA». Я играю вместе с ними. Я понял их, они поняли меня. Негры обступили меня кольцом, но через какое-то время образовали коридор своими телами, в начале которого я оказался. В музыку вплывает поднебесный ангельский вокал. В другом конце коридора появляется невесть откуда взявшаяся певица. Она — воплощение моих юношеских грез. Длинные вьющиеся черные волосы, голову опоясывает ленточка, идеально правильные черты лица, прямой нос, алые губки маленького рта, тонкая длинная шея. По стройной фигуре стекает прозрачная туника, четко очерчивающая стройные ноги, холмик Венеры и одну грудь, вторая обнажена. Передо мной древняя гречанка, ожившая Афродита. Меня не удивляет белизна ее кожи и отсутствие загара тропическим летом. Я, влюбляясь в нее, иду навстречу по живому коридору богоподобных негров и тону в ее карих глазах, глядящих на меня с нежностью и лаской.

И тут я понимаю, что больше не могу играть. Саксофон раскалился на солнце. Превозмогая боль, играю дальше. Руки покрываются ожогами. Инструмент накаляется еще сильней. Пот, ручьем стекая со лба, туманит глаза. Кожа моих ладоней остается на клапанах саксофона и через мгновение, истлев, пеплом осыпается под ноги. Не в силах больше терпеть боль, опускаю его в море, облако пара обжигает лицо, но саксофон остыл. Израненные руки защипало. Продолжаю играть. Глупый. Вода моментально высохла на теле саксофона и забила его нежные клапана солью, они стали пропускать воздух. Одни не открывались, другие не закрывались.

Я ПОТЕРЯЛ ТЕМУ!

Сильно болят ладони, саксофон не слушается, губы спеклись, потрескались. Все. Музыки больше нет. Вместо нее из саксофона несется бред, полный какофонии.

саксафон саксафонист sax Лицо девушки приобретает разочарованный вид, бросив на меня обиженный взгляд, она резко поворачивается, и уходит. Я, пытаясь вернуть ее, силюсь сыграть что-нибудь вразумительное, но у меня ничего не получается. Своими тяжкими потугами я вывожу из себя музыкантов. Они перестают танцевать. Некоторые из них продолжают играть, но в их глазах сверкает злоба. Другие, отбросив свои инструменты, решительно двинулись ко мне. Я понял, что сейчас меня растерзают. Боковым зрением я замечаю лодку метрах в пяти от берега и бросаюсь к ней. Негры гонятся за мной. Они хватают меня за полы пиджака, за ноги. Одежда трещит, я с трудом вырываюсь. Вот я уже в воде. От самого берега дно резко уходит вниз. Я плыву, сзади слышны всплески воды и бормотание преследующих джазменов. Они сильны, и убежать от них тяжело.

Лодка. Есть ли в ней весла? Еще два метра. Еще метр. Цепляюсь за лодку и, одновременно меня кто-то хватает за ноги. Отбрыкиваясь, карабкаюсь в лодку.

Весла, весла? Есть! Вот они. Схватив одно, бью лезущих в лодку негров. С трудом отбившись от них, вставляю весла в уключины и начинаю грести. Боже как нестерпимо больно прожженными до кости ладонями ворочать весла. Мой изодранный смокинг залит кровью. Знойное солнце печет затылок. Пот катит градом. Я закусываю израненные губы и гребу довольно быстро. Но, сильные натренированные негры отстают не скоро. Через какое то время я, по всей вероятности, потерял сознание. С большим трудом, я спасся, что бы потом горько пожалеть об этом.

Когда я пришел в себя, мне было холодно. Надо мной нависло свинцовое небо, лодку несло ветром и волнами по грязной, засыпанной мусором воде. Блеклое солнце проглядывало сквозь тучи лишь на мгновения, чтобы, испугавшись грязи внизу, снова спрятаться за тучами. Весел не было, их давно унесло. Очень сильно болели ладони, хотя кровь запеклась и раны стали покрываться коркой. Плюнув на все, я лег на дно лодки, пытаясь согреться, кутаясь в остатки одежды.

Не знаю, сколько прошло времени: видимо, иногда я терял сознание. Когда я очнулся, лодка тонула. Налетев на берег, она пробила свой нос острым камнем. Выбравшись из лодки, я оказался на каменистом берегу. На правой ноге было трудно стоять. Дул сильный ветер, гнавший обрывки выцветших промасленных газет, окурки и пустые консервные банки. Между камней валялись разбитые бутылки и стаканы, разодранные презервативы. Я побрел вглубь берега, волоча свою правую ногу, подняв к груди руки, что бы не шевелить ими и не схватиться за что-нибудь. Я шел, спотыкаясь с трудом удерживаясь на ногах, и, в конце концов, упал. Лежа на боку, заметил, что ушел от берега совсем не далеко. Попытался встать без помощи рук, перекатился на колени, в глаза потекла кровь. Упав, я пробил себе висок и долго не мог подняться. Вдруг камни вокруг меня стали шевелиться. Оказывается, это были люди. Грязные и оборванные дистрофики и дебилы. Их тупые вращающиеся глаза обозревали меня, тела их были до ужаса не пропорциональны. У всех мешки под глазами, кожа на лицах то ли синяя, то ли черная.

— Музукант! — завопило одно существо скрежетом, переходящим на фальцет и тыча в меня скрюченным грязным пальцем. Другое существо с видом знающего лекаря подковыляло ко мне и, вынув из складок своего тряпья бутылку и стакан, стало наливать мне водку. Еще одно существо подползло ко мне и, хватая меня за ноги, стало подниматься. Оно что-то проскрипело. Ока-залось, это была женщина, причем довольно-таки молодая, но уже крепко спившаяся. Она говорила что-то, видимо это был своего рода флирт первой красавицы имеющей потрясающий успех и не привыкшей к невниманию мужчин. Я смог разобрать в ее словах что-то о любви. Боже, как пошло это звучало в ее устах. Кончился ее монолог тем, что она, встав на четвереньки задом ко мне и, задрав свои юбки, пролепетала: «поимей же меня»

Что таилось под ее юбками невозможно описать. Тела безобразней я не видел. Рыхлое в сплошных синяках и ссадинах. Подносящий стакан толкнул меня в бок и прохрипел:

— Давай, теперь ты наш.

Толпа таких же уродцев сползалась со всех сторон в круг, готовясь наблюдать половой акт. Не выдержав, я пнул подставленный мне зад, развернулся и побежал так быстро, насколько мне позволяла раненая нога. Через какое-то время я, споткнувшись, упал. Оказалось, что мои преследователи двигаются намного медленнее меня. У них совсем нет здоровья. Я смог подняться и добраться до лодки, но, поставив в нее ногу, я потерял сознание...

или проснулся...

Не помню...

Может быть, я утонул.

— М-да, — протянул я, ну и сон. — Эй, человек, принеси выпить.

— Как знать, сон ли это, — отозвался саксофонист. — Я до сих пор не знаю, что случилось со мной потом, хоть прошло уже пять лет. Унесла меня лодка к другим берегам, утонул я, или те пьяницы догнали меня и утащили в свой мир. Может я до сих пор в их стране...

Через два месяца меня забрали в армию. Моя любимая сказала, что я неудачник и бросила меня. Теперь мне долго носить форму. Из армии не так просто уволится. Был музыкантом, стал прапорщиком. Меня бы давно выгнали, но прощают многое просто потому, что я умею играть. Мне уже надоело испытывать терпение моего начальства. Я сижу здесь почти каждую ночь, на службу прихожу пьяным и сонным, творю всякие глупости, а они прощают. Они все простят мне за мою игру, а играть плохо я не могу.

Саксофонист ушел, прижимая к себе свой инструмент. Вдруг мне показалось, что ладони его покрыты множеством шрамов, еще один шрам был на виске. И еще, музыкант сильно хромал на правую ногу. Я подумал, что если...

Но он, очень быстро надев перчатки и фуражку, покинул кабак, так что я решил, что мне просто показалось. Похоже, я сильно перебрал.

Придя домой, утром, я позвонил. Дверь сразу же открылась. Мне было очень стыдно перед Диной, я хотел сказать ей что-нибудь хорошее, но не смог. Слова застряли в горле ледяным комом. Она подошла ко мне и, нежно обняв, заглянула в глаза.

— Не делай больше так, — сказала она очень ласково, — не уходи больше на всю ночь. А лучше вообще не уходи. Знаешь, я вчера была не права, прости меня.

— Нет. Это ты меня прости. Я люблю тебя. — Мы поцеловались.

Как прекрасна моя жена Она — воплощение моих юношеских грез. Длинные вьющиеся черные волосы, голову опоясывает ленточка, идеально правильные черты лица, прямой нос, алые губки маленького рта, тонкая длинная шея. По стройной фигуре стекает прозрачный пеньюар, четко очерчивающий стройные ноги, холмик Венеры и одну грудь, вторая обнажена. Передо мной древняя гречанка, ожившая Афродита. Как же я люблю ее. Мы помирились с ней.

Спасибо музыканту.

На следующий день мы делали с Диной уборку в квартире. Когда я вытирал пыль, на меня посыпались книги с полки. Среди них был выпускной альбом моей жены из музыкальной школы. Он упал и раскрылся. Я увидел в нем фотографию саксофониста.

— Кто это, — спросил я у Динки.

— А, это Вадька-соло, — сказала, подойдя ко мне, жена.

— Соло???

— Он учился вместе со мной, у него еще что-то было с руками и ногой. С правой. Точно помню с правой ногой. Ожоги что ли. Он умер лет пять назад. Утонул, кажется.

— Утонул???

— Да я вспомнила. Представляешь, его нашли рядом с лодкой. Утонул, чуть ли не на берегу. Лодка разбилась о камни. Или это не с ним было… Или… Что-то я не помню.

Я смотрел на фотографию. Он — точь в точь такой, каким я и видел его прошлой ночью только не в форме, а в джинсовом костюме, по моде того времени, прижимал к себе саксофон. Мне показалось, что он подмигнул мне. Я протер глаза и уставился на фотографию. Саксофонист развел руками и пожал плечами, а потом замер в первоначальной позе.

Жена взяла из моих рук фотографию.

— Он пытался ухаживать за мной. И музыкой стал заниматься из-за меня. Но потом, когда не смог поступить в консерваторию я сказала, что он неудачник и больше мы с ним не встречались. Конечно, я обидела его, он так хорошо ко мне относился. Но что-то было не так… А музыкант он был великолепный…

Динка еще долго что-то говорила, но я уплыл в туман. Ватные мозги перестали соображать, а уши слышать жену.

Вдруг, откуда-то извне, из стен и потолка, из пола и окон зазвучала музыка. Бешенный джаз. Время от времени кто-то кричал стройным хором «VITA».

И над всем этим парило божественной красоты соло саксофона.